Василий Владимиров, хозяин лучшей в Москве мастерской по изготовлению скрипок, виолончелей и контрабасов, проснулся не в духе. Ни за что, ни про что обругал супругу – та только всплёскивала пухлыми, в ямочках, ручками да ахала испуганно – и, не позавтракав, не откушав кофею, как был в халате и туфлях, спустился к ученикам. Остановившись в дверях, хмуро оглядел каждого и подошёл к Ивану Батову: “Ты, никак, всё с давешним альтом возишься? – спросил с ехидной ласковостью.
– Красоты ищешь? А мне прикажешь через эту красоту по миру идти? C женой и детками малыми милостыню просить?”. Иван молча поднял лицо от работы. В глазах юноши хозяин не увидел страха и привычной угодливой почтительности. От этого озлился ещё больше. “Ишь уставился! Так ли на благодетеля смотреть надобно?”, — Владимиров решил завтра же доложить барину Ивана, графу Петру Борисычу Шереметеву.
Принял их, однако, не старый граф, а его сын Николай Петрович, недавно вернувшийся из Парижа. Сказывали, что там он брал уроки игры на виолончели у знаменитого виртуоза Ивара. Внимательно осмотрев альт, Николай Петрович спросил удивлённо: “Чем же ты, братец, недоволен? Работа отменная”. “Так против работы его я ничего не скажу, а только медлителен Иван, сил нет. Скрипку ли, альт ли от него силком вырывать приходится: мечтает такого совершенства достичь, чтобы не хуже, чем у итальянцев, были”.
Граф махнул белой рукой в перстнях, отчего молнии пробежали в глазах Владимирова. “Вот и видать, что дурень ты, – произнес их сиятельство в сердцах, – ведь сам же ты признавал намедни, что за Батовский альт берёшь втрое дороже, чем за прочие. Стало быть, расчесть нетрудно, что за меньшее количество работы имеешь ты от Батова выгоды более, чем от любого другого ученика. А сие значит, что Батов против своих товарищей несравненно искусен. Ты же лезешь с жалобами, докучаешь нам, егозишь… Самую скверную свинью нахожу в тебе я…”. Николай Петрович впервые взглянул на стоявшего тут же ученика. “Так за это не ругать – хвалить надобно. К тому же и ты не в убытке: такой инструмент вдвое против других продать можно”. Разговор принимал нежелательный для Владимирова оборот. Старый граф и разбираться бы не стал – на конюшне нерадивого холопа вел бы выпороть. А теперь что же, прикажете прощения у Ваньки просить?
Граф встал, солнце отразилось в алмазных застёжках его чёрных, с красными каблуками, туфлях: “Ежели желаешь, я возьму у тебя Батова, — продолжал граф. – Мне нынче люди нужны – буду театр расширять”. Ещё того не легче: лишиться лучшего мастерового! Изделия Батова Владимиров продавал не вдвое, а втрое против остальных. Он даже в лице изменился, но смолчал. Да и что скажешь? Впрочем, Николай Петрович и так всё понял: “Ивана впредь не тревожить, ни в чём ему не препятствовать, пусть работает, как знает”.
Батов Иван Андреевич (1767-1841). Откуда у него, крестьянского сына и внука, такая любовь к скрипкам, Ванька и сам не знал. В роду у них музыкантов отродясь не было. Кроме привычной крестьянской работы занимались ещё ткачеством. В четырнадцать лет встал к станку и Иван. А через три года узнал, что барин ищет человека, желающего заняться изготовлением музыкальных инструментов, и решил: пойду, в ноги брошусь, а упрошу, чтобы послал учиться. Отец и дед против: зачем надёжное ремесло на скоморошью забаву менять? Но Иван, всегда тихий и робкий, упёрся и настоял на своём…
… Уже шесть лет он в Москве. Науку превзошёл до тонкостей. Кое в чём даже обогнал учителя. Недавно на спор вырезал головку точь-в-точь как у старой итальянской скрипки. Мастера дивились, качали головами: “Ишь ты, до чего наловчился: не отличишь, где итальянец, а где наш Ванька. Золотые руки у парня!” Скрипки для Батова были живыми. Он нежно гладил их, шептал ласково: “Резвушки вы мои, красавицы!” Подмастерья хохотали: “Вот дурак: с деревяшкой, ровно с девкой, милуется!” Для них скрипки были деревяшками, для него – существами с прекрасными нежными голосом. Чтобы самому проверить чистоту и силу звука, он изучил нотную грамоту, выучился играть на скрипке и виолончели. Разумеется, не виртуозные пьесы, а песни, что пели дома, в родной подмосковной деревне.
Шереметев сдержал слово: перестроил театр и взял к себе Батова (1791).
Богатством репертуара графский театр мог соперничать с императорским: на его сцене ставились французские и итальянские оперы и балеты, а также сочинения отечественных авторов: Пашкевича, Соколовского, Фомина. Только в одном была разница: все артисты, от главного капельмейстера Сергея Дехтярёва до последней танцовщицы, оставались крепостными, его собственностью. Да ещё публика собиралась особая, избранная. Не то, что в общедоступном, столичном театре, куда мог попасть каждый, у кого хватит денег купить билет. Гости дивились роскоши убранства, богатству декораций и костюмов, а больше всего -первой звезде труппы Прасковье Жемчуговой.
Прасковья Ивановна Жемчугова (Ковалёва) 1768-1803. Работа (1801) Аргунова И. П. (1729-1802), крепостного графов Шереметевых.
Её нежная печальная красота, достоинство, с которым держалась в ролях принцесс и героинь, а главное – редкостный голос, в котором сила и блеск сочетались с задушевной теплотой и мягкостью, могли бы составить славу актрисе на любой европейской сцене. “Право слово, поверить невозможно, что поёт дочь кузнеца”, – особа с худым жёлчным лицом и злыми глазами повернулась к сидящей рядом даме в пышном розовом платье. “Говорят, настоящая фамилия этой дивы Ковалёва?” “Да, милая Мари, его сиятельство приказал дать всем артистам новые фамилии, по названиям драгоценных камней. Не правда ли, это прелестно!”. Дама в розовом была в восторге от того, что знает больше своей приятельницы. “Вы удивляетесь Параше, но ведь у графа есть специальная школа, куда отбирают детей, пригодных к театру. Представьте, их учат не только музыке и танцам, но также грамоте, языкам и хорошим манерам. А уж для своей примадонны Николай Петрович не жалеет никаких средств. Пением с ней занимаются сама Сандунова (русская актриса и певица, лирико-драматическое сопрано, меццо сопрано) и тенор Бабарини, а на арфе учит играть придворный арфист Жан Батитс Кардон “. Мари кисло улыбнулась: “Что ж, имея такие доходы, можно приглашать иностранцев и к дворовой девке. Граф Николай всегда был со странностями. Мальчишкой не брезговал играть в оркестре вместе с холопами, а потом, бывало, запрётся в своей комнате и даже к гостям не выйдет”. “Ну, это пустяки, — дама в розовом наклонилась к уху подруги. “Ещё года не прошло после смерти отца, а Николай Петрович велел отстроить флигель, тот что в глубине парка, и поселился там вдвоём со своей “жемчужиной””.
Н. П. Шереметев (1751-1809). Работа Боровиковского Вл. Лук.
… О любви крепостной и графа судачили и дворовые. Батов разговоров этих не терпел и никогда не поддерживал. Прасковью Ивановну видел издалека, когда та, задумавшись, гуляла по аллеям парка, и очень жалел её. Подойти, однако, не решался – с детства запомнил строжайший запрет: “Ни отцу, ни родному брату навещать артистов не велено”.
В 1801 году граф тайно обвенчался с Прасковьей Ивановной. В то время она была уже больна туберкулёзом и более не пела. Чета Шереметевых уехала в Петербург. Вскоре оттуда прибыло предписание: театр закрыть и труппу распустить. Сто семьдесят артистов и музыкантов, обученных лучшими учителями, были определены в лакеи, официанты, швейцары; девушки – в горничные, бельевщицы, многих спешно выдавали замуж. Вчера, в шёлках и бархате, играла герцогиню – сегодня таскай тяжёлые чугуны, ходи за скотиной, да вдобавок терпи злой шёпоток баб: “Это тебе не в театре менуветы плясать!” Иные, не выдержав, накладывали на себя руки.
Придворный театр Шереметевых в Останкино. Совремённый вид.
Изменилась и судьба Ивана Батова. Граф вызвал его в Петербург (1803) и определил в учение к фортепианному мастеру Гауку. Среди, по-столичному бойких, подмастерьев Иван Андреевич чувствовал себя чужим. Да и странно было отцу семейства на четвёртом десятке снова превращаться в ученика. Фортепиано не нравились Батову. Громоздкие, дребезжащие – разве сравнишь их с милой певуньей скрипкой? Домой возвращался поздно, подолгу сидел задумавшись, даже к верстаку перестал подходить. Супруга пыталась утешать: “Голубчик, сударь мой, слава богу, не на конюшне, не в дворники – к фортепианам поставили”. Он и сам знал, что другим приходится куда хуже, но ничего не мог с собой поделать, душа томилась, болела, и всё чаще вспоминалась встреча с человеком, которого, он знал это с самого начала, ему никогда не забыть.
В 1814 году Батов поднёс его величеству Александру Павловичу скрипку своей работы и получил за неё в награду 2000 рублей.
Было у Батова одно большое огорчение: за все годы так и не нашёл ученика, которому мог бы передать свои секреты.
Особенно прославился Батов как реставратор. Здесь его дотошность и тщательность были как нельзя более к месту. Владельцы, не умея найти место починки, только руками разводили: “заплатки” Иван Андреевич подбирал так, что слои нового дерева совпадали со слоями старого…
… Работа оказалась пустяковой. Пока Батов приводил скрипку в порядок, музыкант ходил по мастерской, расположенной здесь же в квартире на Караванной в доходном доме Куприянова. Гость останавливался то возле развешанных на стенах заготовок, то около верстака, то вновь принимался из конца в конец мерить узкую, тесно заставленную комнату. Иван Андреевич протянул инструмент хозяину. Тот быстро, с какой-то жадной нетерпеливостью, проверил строй и заиграл. Глубокий, сочный звук показался Батову знакомым — так же пела Параша Жемчугова, когда изливала со сцены тоску и муку своих героинь. Рассказывали, что сам светлейший, генерал-фельдмаршал Потёмкин рыдал, слушая своего камермузыканта, Ив. Евстафьевича Хандошина, а потом целовал его в губы и щедро награждал. (По преданию, Батов сделал скрипачу и балалаечнику князя Потёмкина, Хандошину, из старой гробовой доски балалайку, за которую граф А. Г. Орлов предлагал тысячу рублей.). Хандошин и присоветовал Ивану Андреевичу молить барина о вольной.
Об игре Ивана Евстафьевича ходили легенды. Он не только первый выдающийся русский скрипач, но и один из первых русских композиторов, писавших инструментальную музыку. Известность Хандошина была так велика, что профессора Парижской консерватории Роде и Крейцер включили его сочинения в свою Школу игры на скрипке. Жизнь талантливого музыканта сложилась трагически: он бедствовал. Умер Иван Евстафьевич внезапно от паралича сердца.
Решил Иван Андреевич в 1822 году попытать счастья – преподнести виолончель юному графу Шереметеву Дмитрию Николаевичу, сыну Прасковьи Жемчуговой. На работу ушло полгода. Виолончель вышла красавицей, по словам мастера, “красовавшуюся и телом и звуком”. Алый густой лак будто светился. Опробовать инструмент пригласили известного виртуоза Б. Ромберга. Начав играть, скрипач удивлённо поднял бровь и что-то спросил у рядом стоявшего старшего сына Батова. “О чём он?”, – забеспокоился Иван Андреевич. “Сомневается, точно ли русский мастер делал”, — ответил сын. Ромберг играл с увлечением: сперва Гайдна, потом – Боккерини, Моцарта. Закончив, подошёл к мастеру: “Я счастлив встретить здесь в России, подлинного артиста своего дела!”, — повернувшись к Шереметеву, заметил: “Ваше сиятельство, виолончель превосходна. Если бы я не имел старинного инструмента итальянской работы, то не пожалел бы никаких средств для приобретения этой”. Иван Андреевич с семьёй получил вольную…
… Спустя пять лет, в 1829 году, двум его инструментам присудили Большую серебряную медаль на первой петербургской выставке мануфактурных изделий. Сбылась его мечта юности: на его инструментах “прекрасных звуком и телом” значилось его имя: “Иван Андреев Батов”. (К сожалению, подлинные инструменты Батова встречаются чрезвычайно редко. Большинство инструментов, приписывавшихся Батову, в том числе квартет, хранящийся в музее Государственного научно-исследовательского института театра и музыки в Санкт-Петербурге, являются подделками. Пользуясь популярностью Батова, некоторые мастера позже вклеивали в различные, чаще всего саксонские, инструменты этикетки с именем прославленного русского мастера и таким образом вызвали значительную путаницу в определении его творчества.). Слава Батова среди современников была исключительно велика; его инструменты чрезвычайно ценились крупными музыкантами, среди которых можно назвать: Хандошкина, Тица, Байо, Борера и многих других. Заказы на инструменты поступали к Батову со всех концов России, из Европы и даже из Америки. Новые скрипки Батова ценились от 300 до 600 рублей ассигнациями, старые — от 1000 до 2000 рублей. Виолончели, обыкновенно изготовлявшиеся мастером с особой тщательностью, оценивались значительно выше. Особое внимание Батов обращал на качество дерева для инструментов. На приобретение его он не жалел денег и нередко покупал на материал старые двери и ворота. И вот что ещё удивительно. Игра на инструментах старых итальянцев трудна: руки музыканта быстро устают. А от игры на Батовской виолончели музыкант не чувствует никакой усталости даже и после очень больших и сложных партий.
Им было сделано очень мало смычковых инструментов: 41 скрипка, 3 альта, 6 виолончелей и 10 гитар. В это число, по-видимому, не вошли инструменты, изготовленные мастером для оркестра Шереметева. Во время работы у Владимирова Батов сделал также несколько контрабасов.
published on according to the materials
Комментарии (0)