Уважаемая Анна Андреевна!
Спасибо, дорогая, за вашу заботу и внимание и за поздравление, которое пришло на третий день после операции, точно в день моего рождения в понедельник.
Несмотря на то, что я нахожусь в лучшей больнице союза, я все же побывала в дантовом аду, подробности которого давно известны.
Вот что значит операция в мои годы со слабым сердцем. На вторые сутки было совсем плохо и, вероятнее всего, что если бы я была в другой больнице, то уже не могла бы диктовать это письмо.
Опухоль мне удалили, профессор Очкин предполагает, что она была незлокачественной, но сейчас она находится на исследовании.
В ночь перед операцией у меня долго сидел Качалов В. И. и мы говорили о Вас.
Я очень терзаюсь кашлем, вызванным наркозом. Глубоко кашлять с разрезанным животом непередаваемая пытка. Передайте привет моим подругам. У меня больше нет сил диктовать, дайте им прочитать мое письмо. Сестра, которая пишет под мою диктовку, очень хорошо за мной ухаживает, помогает мне. Я просила Таню Тэсс вам дать знать результат операции. Обнимаю Вас крепко и благодарю.
Мой адрес: улица Грановского, кремлевская больница, хирургическое отделение, палата 52.
Ваша Фаина (рукой Раневской).
Фаина Раневская
Из письма Анне Ахматовой
28 августа, 1945 г.
***.
Времена сильно изменились, Фирочка. Со мной в Театре Пушкина служила актриса Миклашевская, которая была любовницей Есенина. Та самая, у которой «глаз злато-карий омут». Талантливая актриса, но дело не в этом, а в том, что из своего романа с Есениным она не извлекла ни капли выгоды. Просто любила его и радовалась тому, что он ее любит. А нынче любовь к знаменитости почти всегда с коммерческим душком — преследуются какие-то выгоды. Противно! Хочется воскликнуть следом за Цицероном:
«O tempora! O mores!»
Фаина Раневская
Из письма Э. Ицкович
12 октября, 1964 г.
***
Умерла Ахматова! Повторяю эти слова постоянно и не могу принять их сердцем. Умом принимаю, а сердцем — нет. Не могу думать о ней, как о мертвой. Объясняю себе — да, это так, поэты не умирают, потому что живут в своих стихах, но не в этом дело. Дело, Фирочка, в том, что я просто поверить в это не могу. «Не верю!» — как кричал Станиславский. Видела ее, ненаглядную мою, в гробу в морге Института Склифосовского, а все равно не могу поверить. Неужели? Как же так? Я навещала ее в больнице и радовалась, когда ее отправили в санаторий. Она очень долго пролежала в больнице, жаль ее было невероятно. А санаторий — это загород, прогулки на свежем воздухе. Ну и если отправляют в санаторий, то, значит, дело пошло на лад. А дело вон чем закончилось.
На похороны я поехать не смогла, побоялась, что сама там умру. Когда вокруг толпы и все рыдают... Ты меня понимаешь. Должна сказать, что выбор места для захоронения неприятно меня поразил. Великую Ахматову похоронили не на Новодевичьем кладбище и не на Литераторских Мостках, а в Комарово. Это не то место, которого она заслуживает. Разумеется, и туда не зарастет народная тропа, но все же, что ни говори, а выбор места это последняя почесть покойнику, показатель того, как живые к нему относятся. В Москве ее не захотел хоронить московский Союз писателей, который проявил в этом вопросе ужасный, недостойный, прямо-таки непристойный формализм. Раз жила в Ленинграде, то хороните там! А в Ленинграде не нашли лучшего места, чем поселковое кладбище. Такое впечатление, будто с ней продолжают сводить счеты. С мертвой! Ужас! Позор!
В нашу последнюю встречу А.А. вдруг прочла мне «На шее мелких четок ряд...». Я млела, когда она читала при мне свои стихи. Вот так и Пушкин кому-то читал при жизни... Пушкина нет и Ахматовой тоже нет.
Надеюсь, что в Москве ей вскоре поставят памятник. Где-нибудь на бульварах. Будь моя воля, я бы поставила его на Страстном, ближе к Пушкинской площади, чтобы два столпа русской поэзии, ее мужская и женская ипостаси, находились бы рядом. Это было бы символично. Да, Фирочка, я считаю Ахматову равной Пушкину. Видела бы ты, как она сердилась, когда слышала это от меня. Изменялась в лице и восклицала: «Не смейте кощунствовать! Я вам запрещаю! Пушкин один, и с ним никто не сравнится!» Мне приходилось просить прощения, но просила я его неискренне. В русской поэзии до А.А. не было женской нотки. Прочие не в счет — они всего лишь рифмовали строчки, а вот Ахматова думала и говорила поэзией.
Фаина Раневская
Из письма Э. Ицкович
20 марта, 1966 г.
***
Я могла бы многое рассказать о Человеке Ахматовой, которая одарила меня своей дружбой, но я не делаю этого в печати. А вам скажу, как я примчалась к ней после «постановления» (Раневская имеет в виду постановление об исключении Ахматовой и Зощенко из членов Союза писателей).
Открыла дверь мне она сама. В доме никого не было – все разбежались. Не было и ничего съестного. Анна Андреевна лежала с закрытыми глазами, мы обе молчали. Я наблюдала, как менялась она цветом лица. Смертельная белизна, вдруг она делалась багрово красной, потом опять белой, как мел. Я подумала о том, как умело ее подготовили к инфаркту.
Несколько дней я ходила за ней, насильно кормила, потом стала выводить на улицу. Однажды она наклонилась ко мне со словами: «Скажите, зачем великой стране, изгнавшей Гитлера со всей его мощной техникой, зачем им понадобилось пройтись всеми танками по грудной клетке одной больной старухи?»
***
Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой же дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта и сострадание.
Фаина Раневская
***
Главное — живой жизнью жить, а не по закоулкам памяти шарить.
Фаина Раневская
***
Одно из первых воспоминаний детства — смерть Чехова: рыдающая над его портретом мама. В этот день кончилось мое детство. Мне четко видится мать, обычно тихая, сдержанная, — она громко плачет. Я бегу к ней в комнату, она уронила голову на подушку, плачет, плачет, она в страшном горе. Я пугаюсь и тоже плачу. На коленях матери — газета: "Вчера в Баденвайлере скончался А.П. Чехов."
Фаина Раневская
Комментарии (0)